– А что в этом плохого?

– Стыд.

– Я не хочу, чтобы кто-то кому-то врал. Доверие – вот что главное в семье. Есть же понятие «гражданский брак».

– Ты хочешь гражданской войны. Хорошо, тогда мы будем любить друг друга на баррикадах наших скандалов.

– Душа моя, тебе трудно понять, насколько сильно я тебя люблю. Настолько сильно, что мне больше никто не нужен, и я часто закрываю глаза, чтобы там в темноте увидеть твое красивое лицо, твои изумрудные глаза, читать их одно удовольствие, словно смаковать вкусную еду, которая вот-вот закончится. Каждое твое суровое слово пугает меня тем, что ты рассердилась не на шутку и можешь бросить меня. Не уходи, давай закажем еще что-нибудь.

– Закажи лимузин и белое платье.

– Кстати, совсем забыл. У меня умерла бабушка и оставила мне в наследство квартиру на Тверской вместе с домработницей. Так что у тебя будет только одна обязанность в этом доме – быть счастливой. Хочешь, можем ее уволить.

– Обязанность?

– Хорошо, можно оставить домработницу, в любом случае, теперь ты хозяйка этой квартиры. Я поеду в Москву на следующей неделе, сделаю там кое-какие дела, а ты вслед за мной, я уже вижу, как разбросаны твои вещи по квартире. Я жду нашей встречи, когда ты кинешься на меня вся, душой нараспашку.

– Мы прямо как на подписании договора о независимости. Ну что же ты так торгуешься, если говоришь, что любишь.

– Я хочу, чтобы ты была счастлива.

– Ты знаешь, как сделать меня счастливей.

– Черт, ну давай поженимся, давай, только договоримся, что никто никому ничего не должен.

– В каком смысле?

– Я про супружеский долг.

– Чтобы ты мог гладить помимо меня и своих кошечек?

– А ты котов.

– У меня нет котов.

– Так заведи.

– У меня на них аллергия. Если я заведу себе любовника, зачем мне муж?

Феликс любил меня медленно и мучительно, особенно варварски это выглядело на вечеринках, где он летал с бокалом шампанского, много говорил с кем-то, улыбался кому-то, разглядывал и оценивал всех присутствующих дам, а только потом возвращался ко мне, подходил сзади и целовал в шею.

– Никого. – Подошел он сзади и поцеловал меня в шею.

– Ни одной?

– Никого, кроме тебя. Ты лучшая на этом празднике жизни. – Подавал он мне очередной бокал.

Было как-то мерзко от всего этого, но я любила, а поэтому прощала. Пузырьки шампанского щекотали нервы. В этот момент кто-то подошел поздороваться с нами.

– Здравствуйте, – вырвалась из меня мужская отрыжка из собранных пузырьков, будто сама «Мадам Клико» дошла до стадии «клюко» и ответила за меня.

Гость улыбнулся, Феликс рассмеялся, он всегда смеялся, даже когда было совсем не смешно, он заводил себя, словно машину в морозную погоду, скрипя стартером.

На другом вечере я вытащила из-под лямки платья одну грудь да так и ходила весь вечер.

– Дорогая, тебе не холодно? – трепетал мне на ухо Феликс.

– Нет, мне жарко.

– Веди себя прилично.

– Ах, ты волнуешься за мою грудь?

– Ревную.

– А как же наш договор? Это наживка, я ищу кота. Ты же сам просил.

– Надо ловить каждый вздох, каждый поцелуй, каждое прикосновения, жизнь так коротка, а ты так прекрасна, в тебя невозможно не влюбиться. Каждую минуту я думаю, сколько моментов мы можем упустить, если они не будут обласканы нашими прикосновениями, если они не будут зацелованы нашими устами. Ласки, поцелуи – это те самые лакмусы, по которым я пойму, любишь ты меня еще или нет. Поэтому нам надо доверять друг другу, только доверие и свободная любовь могут принести настоящее счастье.

В этот момент в домофон позвонили, и тетя прервала свой откровенный монолог.

– Сиди. Это курьер, я сама открою.

– Цветы, этот подонок опять прислал мне цветы, – вернулась она скоро обратно с красивым букетом.

– А что за подонок?

– Тот самый, который стрелялся, стрелялся, да так и не смог застрелиться.

– А что за повод?

– Сегодня же всемирный день секса.

– Да? Не знала, что это так важно.

– Шучу. В этот самый день мы познакомились.

– Ты не любишь цветы?

– Люблю. Но не понимаю: сначала ты медленно убиваешь любовь, потом носишь цветы на могилу. Слабак. Уйди уже как мужчина, вычеркни, забудь, зачем эти веники, хватит уже парить, мы не в бане. Пара уже нет и не будет. Ладно, что-то я разошлась, поставь их в вазу. Не, в эту не влезут, возьми самую большую.

– Так вы познакомились тридцать один год назад.

– Скорее всего. Как быстро летит время, надо использовать каждый вздох, каждый поцелуй, – рассмеялась тетя. – На чем я там остановилась? Так вот. Сейчас я перевела бы его слова так: ты так прекрасна, что я готов носить тебя на руках всю свою жизнь, но если бы ты знала, сколько красивых баб постоянно я вижу вокруг, а руки уже заняты, в то короткое время, когда я буду подбрасывать тебя в небеса, чтобы освободить их, я не успею потрогать всех этих цыпочек. Знай, когда-нибудь я не успею тебя поймать, и падение будет очень болезненно. Ты должна быть к этому готова.

– Да уж, договорчик так себе. А почему ты согласилась? Неужели не чувствовала, чем это пахнет?

– Нет, в тот момент меня опьянял только один запах, «Эгоист». Знаешь такие духи? У них очень тонкий аромат. Который легко заходит в голову, и потом его уже не выветрить, потому что он кажется таким легким, что хочется вдыхать его вечно. Он подходил Феликсу лучше других. Очень легко можно было попасть под влияние эгоиста.

– Судя по твоему рассказу, человек он был добрый.

– Да, милая, слишком воспитанная тварь. Я поздно это поняла.

– Поумнела?

– Да, а так бы ходила всю жизнь глупой, – рассмеялась тетка. – Но счастливой.

– Несчастной тебя точно не назовешь.

– Оптимизм не пропьешь.

– Тоже его влияние?

– Не дай бог не улыбнуться ему при встрече. Сразу спрашивал: «Как твое здоровье?» А я ему: «Врачи были бессильны» Он улыбался загадочно в ответ, будто нашел нужное слово в кроссворде: «Я рад, что ты так быстро поправилась. Прошу тебя, не встречай меня с таким несчастным выражением. Не делай такое кислое лицо, как в мыльных операх, жизнь – это лаборатория, где при реакции кислоты и щелочи ревность выпадает в осадок».

«Не могу же я постоянно играть?»

«Можешь, вспомни хотя бы Чехова и играй». – Пытался он меня поцеловать, я уворачивалась, не хотелось мне ловить запах чужих женских духов на его груди.

«Как мне играть Чехова, когда я должна думать о немытой посуде?» – убегала я на кухню, где